олег улыбается хищно, собственнически, и сергей понимает, что он попался - ловушка захлопнулась, прятаться негде; олег смеётся хриплым надрывным смехом, и сергей закрывает лицо руками - глаза нервно бегают, руки дрожат, он хватается ими за лацканы пиджака волкова, медленно сползает вниз, падая на колени, тянется к нему, хлюпая носом, мотает головой - это всё не по-настоящему, это всё шутка, да? просто дурацкая шутка, олег, скажи хоть что-нибудь, пожалуйста, олег, почему ты молчишь?.. - и понимает, что волков его не слышит.

волков давно не слышит никого, кроме себя самого; кроме голоса ненависти (или голоса справедливости? какая, в сущности, разница), и слепо идёт за ним, веря, что его путь - единственно-правильный.

волкову кажется, что так будет лучше - ему самому, разумовскому, им всем будет лучше.
во взгляде волкова плещется безумие, и разумовский, отшатываясь, с ужасом понимает, что больше его не знает - возможно, никогда и не знал.

человек перед ним - жестокий и жёсткий. человек перед ним - злой, настроенный радикально, упрямый, поверивший в собственную уникальность; опасный и одержимый - разводит руками, криво усмехнувшись, вздыхает над тем, как реагирует разумовский, будто разочарованно, будто раздосадованно.

будто ожидал от него чего-то иного.

- олег, пожалуйста, я прошу тебя... - шепчет сергей; что-то кричит, угрожает полицией, понимая, что никогда и ни за что не сможет его выдать - не сможет его предать.

(только не снова)

когда олег в очередной раз уходит в ночь, сергей уже заранее знает, что будет дальше - встречает запись трансляции - прямой эфир он просыпает - почти что спокойно, досматривает до конца (всюду огонь, пламя до самого неба, так много дыма, как когда-то тогда - сергей морщится, не понимая, откуда в его воспоминаниях возникают чужие, незнакомые, неизвестные и непонятные картинки; списывает на усталость  стресс, но - огня так много, он такой сильный, это так привлекает, это так завораживает), почти даже не дрогнув - после первого видео его стошнило, сейчас он даже взгляда не отводит. знает, что он причастен к этому - сокрытие преступника само по себе является преступлением, - знает, что их жизни на его совести. знает, и заставляет себя смотреть - дальше и дальше, пока всё не закончится.

это было бы лицемерием с его стороны - даже не вникнуть, понимая прекрасно, что происходит. кто стоит за всем этим.
понимая прекрасно, что во всём виноват только он - он один.

(отчего же ты всё не расскажешь, если тебя беспокоят их судьбы, серёжа?)
(чего ты боишься, серёжа?)
(почему ты молчишь?)

билет в москву он берёт, скорее, от безысходности - он растерян, напуган, он чувствует себя одиноким, и все, чего ему хочется - сбежать отсюда подальше, желательно, навсегда.
жаль, что это не осуществимо.

он не сообщает олегу - отменяет все встречи экстренно, неожиданно даже для себя самого; срывается в пулково с конференции, взяв небольшой перерыв (позже звонит туда из аэропорта, извиняется, врёт, что ему нездоровится), будто бы впервые за долгое время чувствуя, что он свободен - самолёт взлетает, и сергей загадывает, чтобы этот момент никогда не заканчивался.

в москве он хаотично бродит по малознакомым улицам, греется в пристанищах крошечных кофеен, травя себя дурными на вкус капучино, а к вечеру - совсем не замечает, как это вышло, - оказывается на тверской по знакомому адресу, который он тщетно пытался вытравить из памяти - не возвращаться к нему, не помнить о его существовании, не думать.

не думать о пете хазине.

разумовский спускается в подвальный бар, пропустив пару бокалов нелюбимого виски - морщится, судорожно выдыхая, но допивает до дна, ощущая едва не мгновенно, как алкоголь разливается тревожно-приятной слабостью, лживым спокойствием и мнимой уверенностью.

попасть во двор не сложно - он, наученный опытом дворов-колодцев, почти сразу находит нужную арку, проскальзывает с входящим прохожим через кодовую дверь, находит необходимую парадную (подъезд, да?), и торчит пару часов у входа, пока домофон не начинает пиликать. он делает вид, что рассеянно роется в карманах, когда кто-то распахивает дверь, выходя - он благодарно кивает (сердце от страха колотится), и оказывается внутри.

на то, чтоб набраться храбрости и подняться на необходимый этаж, уходит ещё четверть часа, а затем - затем разумовский, моргнув, находит себя трезвонящим в звонок массивной железной двери слишком долго.

слишком долго, нервно, растерянно и испуганно, чтобы сейчас сбежать, сделав вид, что ошибся.

(слишком долго, нервно, растерянно и испуганно, чтобы сейчас сбежать, сделав вид, что всё в порядке - сделав вид, что петя ему не нужен)

i can try to pretend, i can try to forget
but it's driving me mad,
going out of my head

разумовскому кажется, что это самая долгая минута в его жизни — он слышит, как все звуки мира теряются, оставляя лишь аритмично-ускорившееся биение его собственного сердца; оно колотится в ушах и висках, подступает тревогой к горлу, и разумовский жмурится, заставляя себя оставаться на месте — вжимать указательный палец в звонок сильнее, дышать ровнее — и ждать.

чего именно он ждёт — он не знает.

возможно, — думает разумовский, — будет правильно, если его не окажется дома; тогда он сейчас развернётся, уйдёт, и никогда больше сюда не вернётся — никогда больше его не потревожит, уедет обратно в питер, встретится с олегом где-нибудь на нейтральной территории, ещё раз всё обсудит, поможет ему. они обязательно справятся.
они обязательно...

возможно, — думает разумовский, — будет правильно, если он ему не откроет; в конце концов, он сам захотел, чтобы петя ушёл, он сам — только он, никто больше в этом не виноват, — сделал так, чтобы хазин его возненавидел; врал ему — врал себе — врал олегу, будто не знал, что всё тайное однажды становится явным, будто верил, что он сможет сохранить их обоих, отказываясь терять кого-то в пользу другого.

возможно, — думает разумовский, — будет правильно, если петя откроет ему дверь, и захлопнет её, едва разглядев, кто за ней; между ними всё кончено, между ними изначально не могло быть чего-то серьёзного, чего-то, заставляющего разумовского чувствовать себя так тоскливо, так отвратительно и одиноко, заставляющего разумовского срываться в москву снова и снова, искать встречи с ним, замирать в предвкушении от каждого входящего сообщения; заучить наизусть его жесты, его улыбку, интонации голоса, пристрастия и привычки.

возможно, — думает разумовский, — и не успевает закончить дискуссию с самим собой, потому что дверь перед ним распахивается, и он вздрагивает инстинктивно, слыша, как громко бьётся стекло — так бьётся его сердце, когда их взгляды пересекаются (будто кто-то ударил под дых, будто воздуха не хватает, будто он вот-вот задохнётся от того, насколько всё это остро, сильно и по-настоящему). разумовский не успевает ничего сказать, не успевает ничего сделать, когда петя, напряженный, растерянный, но решительный, затаскивает его в квартиру, захлопывая за ним проклятую дверь, и припечатывает к ней же, накрывая его губы своими — неожиданно, резко, но привычно и ожидаемо.

сергею хочется, чтобы это мгновение длилось целую вечность — он забывается и забывает обо всём; и о том, что произошло между ними в прошлую их встречу, и о том, почему он здесь.

(и об олеге)

он судорожно хватает ртом воздух, прежде чем вновь утонуть в хаотичном, жадном, глубоком поцелуе, попутно пытается стащить с себя обувь, оступается, напоровшись на осколки стекла на полу — шипит, дёрнувшись, но не позволяет хазину отстраниться; он скользит руками под футболку пети, касается ледяными пальцами горячей кожи, ведёт по выступающим позвонкам вниз, только сейчас осознавая до конца, как сильно он по нему соскучился.

ему хочется шептать пете сентиментальные глупости, хочется рассказывать о том, как без него было плохо, хочется отдаться немедленно, здесь и сейчас, выкрикивая и выстанывая его имя; не думать ни о чём, пока он рядом — раствориться в этом вечере, в этом мгновении, в этой самой секунде, потому что, — разумовский знает, — стоит его отпустить, и всё кончится.

магия момента будет упущена, они вновь станут чужими, далёкими, запутавшимися в собственной жизни, уставшими, отчаявшимися и одинокими. они вновь будут смотреть друг на друга волком, будут что-то придумывать, с чем-то справляться, пытаться выкарабкаться из этой ловушки, в которую сами себя загнали. будут жить, цепляясь за прошлое, вымученным настоящим, в котором нет места для них двоих — вместе.

олег — олег и то, во что он вляпался — никогда его, разумовского, не отпустит.

потому разумовский торопливо стаскивает с хазина футболку, не позволяя ему опомниться; игнорирует острую боль в ступне и кровавый след, тянущийся за ним; задыхается, но не разрывает поцелуй — не раскрывает глаз, чтобы всё в очередной раз не испортить.

хотя бы сегодня.
хотя бы сейчас.
хотя бы ненадолго — пока они оба в этом так сильно нуждаются.

this is not enough
this is not enough

нет, я не забыл ещё твоего вкуса,
я не забыл ещё твоего запаха,
чтобы забыть, нужно только терпение —
да и пошло терпение нахуй

разумовскому кажется, что мир вокруг вертится чудной каруселью — алкогольно-эндорфиновой, непонятно, что благодаря чему усиливающей; он жмурится крепче, крепче цепляясь за петю — его кожа, его запах, его тепло, всё вокруг — он, всё вокруг пропитано им, он и есть весь этот мир (не раскрывай глаза, серёжа, не раскрывай глаза, ещё немного, и станет совсем хорошо, ещё немного, потерпи ещё чуть-чуть), и разумовский теряется в нём, теряется в прикосновениях и поцелуях, в словах, которые пошло (или всё это ему только кажется?) шепчет ему на ухо петя. разумовский перестаёт чувствовать связь с реальностью — глубоко и судорожно вдыхает, запуская пальцы в волосы хазина, прижимает его к себе — выдыхает, когда оказывается уже на кровати, и тянется вверх, за ним, не позволяя пете отстраниться, только не сейчас, а лучше — вообще никогда.

разумовский молчит, не найдя подходящих слов — слов, которые здесь не нужны, слов, которые неуместны, слов, которые всё испортят; за него говорят дрожащие ресницы и тяжёлое дыхание, за него говорят порывистые движения, за него говорят приоткрытые влажные губы — в их близости откровения куда больше, чем в словах, делающих всё лишь сложнее, делающих всё лишь реальнее, оттого — страшнее, оттого серьёзней, запутанней.

разумовскому хочется чувствовать его кожей, хочется в нём теряться, хочется, чтобы вечность ограничивалась лишь ими двумя — этой кроватью, этим вечером; герметичное пространство, плотно замкнутый забетонированный куб — они всегда-всегда будут вместе.

здесь и сейчас всё, оставшееся тяжким грузом вины, всё, происходящее в питере, кажется таким ирреальным, здесь и сейчас всё кажется выдуманным, сказочно-кошмарным и невозможным — олег, бойня, которую он устроил, всё, что происходит там, за пределами этой спальни; ничего этого нет, ведь так? ничего этого никогда не было, ничего этого быть не могло — олег не такой, мир не сошёл с ума — он не сошёл с ума, — разумовский требовательно, несдержанно целует хазина, глубоко, агрессивно, и мысли его путаются, мысли его отступают, мрак, обнимающий прежде за плечи, рассеивается, оставляя только его и хазина, и этот момент, и эти болезненные, горячечные поцелуи.

— всё в порядке, — торопливо шепчет он, когда петя вдруг останавливается; пытается увлечь его в очередной поцелуй — наконец раскрывает глаза, прощаясь с ощущением невероятности мгновения, отслеживает перемещения хазина разочарованно, почти что обиженно, - это мелочи, правда, всё это такие мелочи, — устало вздыхает он — дергается, когда пятку начинает щипать, закатывает глаза от того, насколько всё это нелепо.

(олег всегда так делал, да, серёженька? всегда, когда тебе было больно, всегда, когда ты в очередной раз спотыкался. всегда, когда ты снова возвращался в комнату избитым шпаной, олег всегда так делал. где он сейчас?)
(ты предал его — сбежал, оставив его наедине с самим собой и собственными проблемами)
(предал его, предал всё, что вас связывало)
(ты предал себя, разумовский. расскажи теперь, каково это?)

он откидывается назад на кровати, разметав руки по обе стороны, он старается дышать глубоко, когда сердце, в очередной раз не справляясь с тревожностью и возбуждением, начинает колотиться так, будто вот-вот из груди вырвется. когда петя склоняется над ним — глядит долгим влюблённым взглядом, не оставляющим никаких излишних сомнений; когда на губах у него расцветает улыбка, способная затмить собой тысячу солнц, такая яркая, что разумовский невольно забывается, перенимает её, улыбаясь ему в ответ, вымученно, робко и неуверенно, сгорая от стыда за себя и за то, что снова сорвался, — когда он слышит слова пети, он чувствует, как внутри что-то переворачивается.

(скажи ему)

— петя... — он выдыхает, морщится судорожно, и отстраняется.

(давай, скажи ему, чего же ты ждёшь)
(ты же за этим приехал, не так ли?)
(расскажи ему — расскажи ему всё)
(расскажи обо мне)
(и тогда ты увидишь, как он умрёт)

он отталкивает хазина — совсем легко, но даже это кажется ему сродни предательству, — и поднимается на локтях. долго-долго смотрит ему в глаза, прежде чем собирается с мыслями — и силами, — чтобы наконец начать говорить, но буквы отказываются складываться в слова, а слова — в предложения.

— петя, — он отодвигается ещё дальше, нервно кусает губы, — я пришёл к тебе, потому что мне нужна помощь.

(ты блефуешь)

— я пришёл, потому что...

(ты не сделаешь этого, тряпка)

— ... потому что я знаю, кто скрывается за маской чумного доктора.

разумовский закрывает глаза и выдыхает устало. страх заползает под кожу, липкий и едкий, страх — всё, что от него осталось, но бороться со страхом всегда проще, когда рядом есть тот, кто держит тебя за руку.

будь, что будет, — думает он, нащупывая дрожащими пальцами ладонь хазина на покрывале.
теперь — будь, что будет.

никаких таблеток, никаких терапий,
ничего никогда, ничего никогда
не терпи