Даже если закрыть глаз, свет фонаря мажется по сетчатке пятном. Если уйти, непрошеные слова всё равно мажутся навязчивым импульсом.

Почему всегда так.

Если спросить себя: это всегда пот, всегда ком в горле, шум в голове, гул в висках, бесполезный сердечный мешок, который не получается остановить — это он, всё, из чего он состоит. Всегда возвращается к этому, по кругу, в "дом". Рубашка снова липнет к телу, его контур заканчивается там, где начинается холодный речной воздух; ход мысли заканчивается там, где начинаются вопросы. Вопросы не кончаются.

Нет роскоши бить наотмашь, бежать по прямой, получать прямые ответы. Некоторые мосты нельзя пересечь не опиздюлившись. Некоторые дороги нельзя перейти в принципе. Нельзя зайти за некоторые линии, не отправившись нахуй с поля. Маджима сворачивает с больших улиц в закоулки, от лучей стороннего взгляда; Сотенбори выучил его вот так танцевать. Маджима ненавидит танцевать, себя и Сотенбори.

Это всегда мелочи, крохотные детали, полутона — места, где он, может быть, оступится. Где он скорее всего оступится. Там, где всё определённо наебнётся — по той же причине, по которой он выбрасывает в мусор пакет с уликами или по которой подбирает выброшенные меморабилии. Зачем, почему. Если спросить себя, получишь ответ: ну и пошло всё в пизду. Это неверный ответ не на тот вопрос, но это всё, что получается сказать.

Часы — в кармане. Часики — тикают.

Было как-то честнее — с настоящими оковами на руках, цепи, металл, бетон, кровавые сопли, вот это всё. Постоянство. Когда Маджима лежит на полу, иногда получается вернуться к уверенности в завтрашнем дне.

Сейчас он ляжет и соберётся. Всегда собирается. Должен собраться. Сейчас он поднимется, откроет дверь, забьётся в тот угол, в который всегда забивается и—

Сначала это запах дыма, прорезавшийся сквозь речную сырость. Затем — силуэт у окна, в свете вечерних огней над водой, отражающихся в ней. Это сигарета в чужой руке, и собственный учащённый пульс, напряжение в мышцах, сжатые зубы, насильственный выдох через нос, убитый в зародыше порыв. Он стоит к Маджиме спиной, единственный в этом городе человек, который может себе это позволить.

Ждёт первое па.

— Сагава… хан?

мягко шелестящие бирюзовые волны плавно покачивали корабль, лениво движущийся вглубь зелёных гор. тёплый лёгкий ветерок приятно обдувал сонное лицо, пока ослепительный свет, излучаемый тропическим солнцем, нещадно слепил глаза. сомнений нет, совсем скоро алькор причалит к берегами небольшого портового городка, расположенного где-то в южной части пока ещё неизведанной территории сумеру.
утомительное путешествие подходило к концу: об этом можно было узнать из осторожных перешёптываний, возникших среди членов команды, которыми, кажется, теперь переполнялась вся палуба. и куда только смотрит капитан? впрочем, никому не помешает лёгкая встряска или хотя бы познавательная прогулка, поскольку простой судна обещал занять от двух до четырёх дней.

всё ещё закрываясь рукой от знойного солнца, казуха попытался прикинуть перспективы пребывания на борту, однако не смог, посчитав, что высадка на сушу станет идеальным решением в сложившейся ситуации. ему не хотелось пренебрегать уникальной возможностью знакомства с бытом местного населения, насыщенными пейзажами и впечатлениями, кружащими на ветру, словно падающие лепестки молодой сакуры. он неторопливо поднялся на ноги, не став дожидаться, когда корабль встанет на якорь — процедура, совершенно не требующая его участия. окинув взглядом неприметный мостик, юный ронин лишь махнул прощально рукой, повернув голову в сторону горделиво стоящей у штурвала бэйдоу: — ну, мне пора. - с этими словами каэдэхара бесшумно ретировался восвояси, оставляя экипаж на попечении чем-то воодушевлённого командира.

порт-ормос — самая обычная торговая пристань, коих наберётся достаточно по всему тейвату, ничего особенного. именно такими были первые впечатления казухи, который задумчиво осматривался по сторонам, пытаясь уловить витающую вокруг него атмосферу. тяжёлый влажный воздух наполнял лёгкие привычным запахом соли и водорослей. на какое-то мгновение он даже почувствовал, будто оказался у берегов острова наруками, находившегося не более, чем в несколько тысяч километров отсюда. слишком близко. стремительные мысли мгновенно переносили разум на любое расстояние, при этом, не разрушая связь с реальностью.

вместо лестницы перед ним тянулся деревянный настил, закручивающийся спиралью и ведущий на верхнюю площадку города. отсюда можно было рассмотреть не только величественные фрегаты, но и множество одиноких лодочек, пришвартованных к причалу своими владельцами. повсюду кипела жизнь, создавая странное мнение о том, что люди не покидают это оживлённое место даже глубокой ночью.

пока цепкие взгляды незнакомцев выискивали здание местной гостиницы, каэдэхара задумывался над ценностями окружающего мира. податься ему, откровенно говоря, некуда, а монет в кошельке завалялось всего ничего. ситуацию ухудшало отсутствие информации о достопримечательностях незнакомой страны, ведь без этого куда сложнее заниматься поисками новых смыслов и вдохновения. в итоге привыкшему жить в постоянной гармонии с природой ронину, приходилось наслаждаться видом на бухту, за которой простиралось бескрайнее море.

увлечённый собственными мыслями казуха, не сразу заметил зелёный листок, безмолвно упавший на худое плечо. он торопливо взял его в руку, принявшись скучающе рассматривать, после чего, словно ужаленный, одним лёгким движением вскочил на перила, прикрывая глаза: монотонная мелодия, подобная лёгким всплескам волн, звучала крайне осторожно, исходя из самого сердца города, струясь и превращаясь в весело звенящие ручейки. сознание благоухало, а в груди странствующего самурая разливалось необъяснимое чувство радости. ветер приветливо колыхал длинные пряди пепельно-платиновых волос, раздувая паруса уходящих вдаль кораблей.

однако музыка, наконец, поутихла, листок ласково сорвался с тонких губ, стремительно опускаясь всё ниже по встречным потокам влажного воздуха. казуха равнодушно оглянулся, ощущая чужое присутствие. хоть здесь и хватало снующих вокруг зевак, ни одному из них не было дела до гостя, явившегося откуда-то из далёких земель.

— нужна моя помощь?

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤя тебе помнюсь пулею у виска,
ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤсигаретным окурком, кинутым мимо урны,
ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤзаветной мечтой, которая в полночь рухнет.

зло скрывалась в оттенках серого, пряталось в холодно-красных завитках, бывших когда-то мягкими локонами, что потеряли свой цвет за двенадцать мерзлых зим в клетке два на два. с шершавыми стенами, на которых выскребаны символы, которые утратили смысл, как утратила смысл сама жизнь терзаниями тех, кто снится детям в кошмарах, тех, кому каждый день она смотрела в глаза. смотрела и вспоминала мертвое маленькое тело, обугленное до неузнаваемости, в своих обожженных, дрожащих руках. единственный день, когда надрывной крик вырвался из груди.

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤболь пахла сгоревшей плотью, пеплом и материнским молоком.

двенадцать лет, сто сорок четыре месяца, четыре тысячи триста восемьдесят дней — она переживала гибель своего ребенка снова и снова, раз за разом оказываясь там, в том дне, в пепле, перепачканная то ли кровью, то ли копотью со слезами. в конце концов она сдалась, потеряла разум, отдалась на волю безумию и тогда боль утихла, притупилась, забилась в угол её разума, но не ушла — ждала того дня, когда снова сможет вырваться наружу.
смирившись с собственным сумасшествием стало легче, прощаясь с ясным рассудком, она лишилась чувства боли. тогда в комнате два на два стало свободнее. дни проходили в безумном смехе и перестуке с ветром в черной башне среди моря, в песнях с бурей и поцелуями со шквалом северного ветра.

в какой-то момент азкабан перестал быть тюрьмой для алекто кэрроу. это было просто место, просто место в океане, в котором зациклилось время. она ничего не чувствовала. снова. дементоры вгрызались в её память снова и снова, вызывая картинки смерти её дитя, убийств, что она совершила, насилия, которое терзало её юный тело и разум. но это были лишь картинки, которые происходили уже не с ней, а с кем-то другим из прошлой жизни. разум не принадлежал ей, а значит не принадлежала ей и та боль, которую они хотели ей причинить. в доме без электричества уже нельзя было включить свет.

но в день, когда монолит серой стены рухнули, она сделала шаг обратно навстречу боли.
ㅤㅤㅤ
ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ. ㅤ. ㅤ.ㅤ

в фьордах ирландии даже в самый жаркий летний день было холодно. алекто помнила это ещё из детства, блуждая босыми в утреннем тумане, позволяя холоду прикасаться к ней, как ласковому любовнику. сейчас она не позволяла некому прикасаться к себе, кутаясь в черную мантию она скользила средь теней уходящего дня, затаившихся на ветвях деревьев хвойного леса, преследуя высокую фигуру. словно пума, она настигала зверя, который уже давно был загнан в угол. она не спешила, позволяла страху сделать своё дело, а может неосознанно оттягивал момент встречи с добычей, ведь знала, что взгляд на него может вернуть её в ту ночь, когда она умерла.

оттягивать неизбежное — значит проявить жестокость, проявить жестокость — значит причинять боль.

ей нравилось смотреть за ним весь день, как он убегал всё дальше и дальше, как оглядывался. он изменился за годы, которые прошли и казалось, что сейчас он выглядел не лучше, чем она — сошедшая с ума в азкабане. но она всё ещё видела ту красоту в его чертах лица, которую видела шестнадцать лет назад, но пора было покончить с демонами прошлого. покончить и отпустить на волю.

она догоняет его там, где звезды сходятся на небосклоне, резкий свет от его люмоса озаряет их лица. она на момент представляет на секунду, кого он теперь видит перед собой — от былой красоты алекто не осталось и следа, потускневшая женщина с черными синяками под глазами и потускневшими волосами, одрябло телом и прогнившими губами. её губы пронзает усмешка, по его словам она понимает, что он узнал её.
— здравствуй, игорь, — скрип её голоса уносит ветер, — я пришла кое-что вернуть и кое-что забрать.

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤалекто вытягивает руку вперед
ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤи на раскрытой ладони лежит тонкое кольцо, поцарапанное её болью.

иногда кожа глючит, говорит мне,
что именно я чувствую - подскакиваю от таких подсказок;

---

Кеды, зашнурованные друг об друга, висят на электрических проводах - Кагеяма поднимает голову и долго не отводит взгляда: сквозь тяжелые облака едва пробивается свет укатившегося за горизонт солнца, тренировки привычно заканчиваются за границей сумерек. Давно принято за данность - как последнему закрывать спортзал, так первому распутывать узлы волейбольной сетки; отдавая ключ школьному сторожу, каждый вечер склоняя голову в уважительному поклоне, Кагеяма снова и снова чувствует что-то помимо усталости, что-то тревожно поворачивающееся под рёбрами, толкающееся, растущее. И этот вечер не исключение - рядом снова маячит мальчик на пружинах, поддевает носком камень с дороги, лёгким тычком отправляет его в сальто-мортале, и Тобио вдруг слышит едва уловимое: под грудиной ведь тоже что-то крутится, мельтешит, подпрыгивает, роится довольным урчаньем от одного присутствия. Глупость. И глупый Кагеяма толкает перед собой велосипед - сначала Хинату замыкает секунды на три, на зрачках сеточка недоумённого «Он мой же?», а потом вдруг отпускает, разворачивает на триста шестьдесят, грудь колесом вспучивается и на выдохе словно все слова вселенной высыпаются, обо всём и ни о чем сразу; Кагеяма честно пытается слушать, и снова необдуманно предпринимает попытку не взбеситься - Хината, заткнись уже! - под опущенными веками расцветают разноцветные пятна: то ли солнечные ожоги, то ли чёрные дыры.

Старшая школа Карасуно пререкается с ним разными голосами: ухает, рычит, смеётся. Боится. Смущается. Дёргается, и Кагеяма делает взмах: крыльев за его спиной нет, но перед глазами хирургически выверенные линии:
— Ты можешь прыгать выше, —
говорит он, и снова делает пас выше привычного. Даже остановившись в шаге от победы на весеннем турнире, они не ломаются: следующий сезон обещает быть. Сезон? Следующий? Кагеяма трясёт головой, чувствует, как кожа лопается на локтях. Смесь асфальтной крошки и крови противно шипит, ш-ш-ш-ш, Кагеяма снова и снова трясёт головой в попытке остановить зычно вращающийся вокруг мир; в реальность возвращает человеческий вой, комками вываливающийся изо рта мужчины, перемазанного слезами, соплями и страхом. Кагеяма вопросительно нагибает голову, и только потом - горло отчаянно сопротивляется кислороду - в фокус попадает рыжая макушка, рука вывернутая под неестественным углом - Хината впервые умудряется открыть рот, но не произнести ни слова.
Как набирал 1-1-9, Тобио не помнит. Помнит лишь вдруг не свет, а мглу.

— Эй, прекращай сдерживаться! —
осознание, что мир существует за пределами волейбольной площадки приходит не постепенно (как хотелось бы), а наглым, борзым ударом в грудь.

— А что плохого в короле? —
Кагеяма не находит смелости признаться себе, что вот так обивать пороги больной палаты - а дверь закрыта, черт побери, закрыта - не эгоистичное желание убедиться в том, что будущий сезон всё-таки случится. В том, что всё нормально. В том, что это просто воспалённый мозг нарисовал много всякого ненужного, излишнего. Мужчина, находившийся за рулём автомобилям, складывается в поклоне, цепляется за рукава пыльной куртки. Рот заполняет вкус соли; Кагеяма уходит из больницы сразу же - смотреть в глаза уменьшенной копии Хината Шоё невероятно стыдно: почему?
И пусть тревожит, пусть нарочно нарушает:
бесконечно долгие дни начинают свой бег. Интересно, для Хинаты время тоже замедлилось?

— Идиот, ты нарываешься? —
Кагеяма долго думал на тем, что сказать. Не получилось.
Тишина, взвинченная до предела, касается щёк и холодных ладоней. На твоём месте должен быть я, - не произносится, но лопается в воздухе больничной палаты, вдруг ставшей пустой. Голоса команды грохочут в коридоре, Нишиноя что-то доказывает Азумане, так быстро тараторит, словно каждый из них стремится заполнить собой ту брешь, образовавшуюся пару дней назад.

— Бессмертным себя возомнил? —
Кагеяма делает шаг вперёд, дверь с нарочитым грохотом захлопывается за спиной.
Был скрип, стал треск. Взгляд падает в молоко перевязок и гипса, и желание уйти возрастает в стократ.
Блядь.